Лукия - Страница 61

К оглавлению

61

Косоглазый вздрогнул и быстро оглянулся вокруг.

— Не все подлежит оглашению, — сурово бросил он офицеру, — Почему вы не там? — махнул рукой в сторону города.

— В резерве, — офицер достал папиросу. — Жду приказа.

Лукия прислонилась к стволу дерева, чтобы не упасть. В голове шумело. Широко раскрытыми глазами глядела она на косоглазого. Он! Тот же голос... Те же косые глаза... «Знаю, что звать Лукией... Надо идти в святой монастырь...» Он! Отец Памфил! Прозорливый монах Киевской лавры...

Лукия почувствовала, как голова у нее пошла кругом, как цепенеют ноги. Она не ошиблась — косоглазый — это действительно монах Памфил. Он сбрил бороду, снял черную рясу и отбыл из лавры, выполняя секретное поручение руководителей «штаба господа бога».

В городе кучка красноармейцев боролась с восставшими белогвардейцами. В монастыре на двери кельи игуменьи белел лоскут полотна с вышитыми черными буквами (заблаговременно вышили монашки):

«Штаб первого повстанческого полка св. девы Марии»

После обеда стрельба утихла и стало известно, что город захватили белые.


Глава пятьдесят третья
ВОЕННЫЙ КОМИССАР

Неизвестный в грязной зеленой гимнастерке, в кожаных брюках галифе выполз из кустов и припал пересохшими губами к воде. Река сверкала солнечными бликами. Зеленая лягушка, притаившись в ряске у самого берега, уставилась выпученными глазами на человека, который жадными глотками пил воду. Неизвестный напился и, почувствовав, как быстро возвращаются к нему силы, мгновенно оглянулся. Берег был безлюден. Недалеко покачивалась на воде лодка. «Монастырская, — подумал неизвестный, — Может, попробовать? Нет, на лодке далеко не уйдешь. Да и заметят с монастырской горы. Что же делать?»

Женский голос заставил неизвестного насторожиться. Кто-то спускался по тропинке к реке.

«Вероятно, какая-то монашка»,

Напуганная резким движением человека, зеленая лягушка бесшумно нырнула в глубину. Неизвестный пополз в кусты. Его левая нога была слегка ранена, он мог, прихрамывая, передвигаться, но благоразумие подсказывало, что ежеминутно можно наскочить на свирепого врага, который уже отведал крови. Поэтому лучше всего уйти в кусты по-пластунски, прижимаясь всем телом к земле.

Женщина напевала. Неизвестный поднял голову. Какая грусть в голосе. И что за песня? Монашка не может так петь.

Неожиданно он весь затрепетал. Этот голос и эта песня были ему поразительно знакомы. Неизвестный задыхался от волнения. Он жадно ловил каждый звук. Женщина пела:

Терен, терен бiля хати,

В нього цвiт бIленький.

А хто любить очi карi,

А я — голубенькi...

Неизвестный не выдержал. Зашелестели листья, он высунул из-за кустов голову...

*  *  *

Вокруг колокольни летали острокрылые утки, и их крики резко звучали в застывшем, горячем воздухе. Около дома игуменьи стояло с десяток оседланных лошадей, привязанных к каштанам. Низкорослый конь с белыми глазами злобно прижимал уши к голове, бил задними ногами. Тонко пели слепни. Испуганно промелькнули через широкий двор две послушницы, вслед монашкам покатились офицерская ругань, пьяный смех.

Лукия незаметно вышла за ограду, направилась по знакомой тропинке вниз, к реке. Девушку измучили последние события. Она не могла найти себе места. Не знала, куда деваться. Тяжкие думы одолевали ее. Кто посоветует? Кто скажет слово правды?

История с «чудом» была как удар дубины по голове. Лукия ощущала, как оборвалась та тонкая нить, которая еще связывала ее с церковью, богом, со святой девой. Нет сомнений, никакого обновления не было, все это проделки игуменьи и «прозорливого старца» Памфила. На какую-то минуту перед Лукией промелькнула вся ее жизнь. Приют, лавра, монастырь... Лукия металась, словно заточенная в клетку птичка. Голова пылала. Все пошло кругом перед глазами. «Прозорливый старец!» Это тоже был обман!

Лукия заскрежетала зубами, она задыхалась от обиды и злости. «Бежать отсюда! Немедленно бежать!» Какое-то трепетное, еще не изведанное чувство пробуждалось в девушке. Она начала искать деревенскую одежду, в которой прибыла в монастырь. Одежды не было. Может, игуменья распорядилась выбросить ее? Лукия нашла сумку, положила туда хлеба и тут же вздохнула легко, свободно, полной грудью. Словно всю жизнь ждала она этой минуты. Скорее бежать! Куда? Все равно куда, лишь бы не оставаться здесь, не видеть игуменью, монахинь, не слышать церковного звона!

Быстро бежала тропинкой вниз, как будто кто-то гнался за ней по пятам. Знала, что никогда уже не вернется сюда. Волнующее, сладкое и томительное чувство с новой силой захлестнуло грудь. Это было чувство человека, который оставляет позади себя что-то ужасное, что-то страшное.

Вдруг ей захотелось петь, но она сдерживала себя. И только на берегу реки, когда повеял свежий ветерок и запахло тиной, первые звуки песни слетели с уст. Все той же, старой, излюбленной:

Терен, терен бiля хати...

Забыла обо всем на свете.

Вдруг у нее дух захватило. Зашелестели кусты, и она увидела человека в зеленой гимнастерке.

— Лаврин! — вне себя крикнула Лукия, чувствуя, как из-под ног уходит земля, все вокруг бешено завертелось перед глазами.

...В тот день, на заре, когда должны были казнить Лаврина Строкатого, бывшего рядового девяносто второго Екатеринославского пехотного полка, в городе поднялась стрельба. Улицы заполнила толпа рабочих. Городовые отстреливались с крыш и чердаков. С громким лязгом на каменную мостовую упал железный двуглавый орел, сбитый со здания жандармского управления, где он красовался не один десяток лет. Пули зацокали в железные ворота губернской тюрьмы. Грозные крики толпы долетели до надзирателей, и они с перепугу сами открыли камеры. Начальник тюрьмы хотел сбежать, но его пристрелили солдаты тюремной охраны.

61