Лукия - Страница 38

К оглавлению

38

С этого дня порог стал ее излюбленным местом. С первого же дня Лукия стала жадно прислушиваться к слухам на селе, ловить каждую весточку про войну. Лаврин должен возвратиться домой. Его не возьмет вражеская пуля. Лаврин вернется, ибо знает, как ждет его Лукия.

В Водное пришли первые письма с войны. Люди в серых солдатских шинелях посылали из окопов поклоны всем родным и знакомым. Кое-кто лежал уже раненый в госпитале. Лукия ходила сама не своя. От Лаврина — ни слова. Тревожные мысли угнетали сознание — почему он молчит? Неужели нет его в живых?

Был конец октября. Последние утки потянулись в перелет. Озера сурово поблескивали, как очки холодным стеклом. Камыш шумел желтыми метелками. В селе было тоскливо и неприветливо. В один из таких осенних дней от Лаврина пришло письмо. Лукия вся затряслась. Взяв кончиками пальцев конверт, она не отважилась его вскрыть. Какое известие принесло ей это запоздалое письмо?

Старушка Федора перестала суетиться, как стояла, так и села на скамейку. Лукия вскрыла конверт. Все было хорошо. Лаврин живой, здоровый. В первом же бою его легко ранило в руку, и две недели он пролежал в госпитале. Сейчас опять в окопах. Из госпиталя послал письмо, беспокоится о семье.

— Письмо, должно быть, потерялось в дороге, — сказала Лукия. Ей хотелось побыть одной со своей большой радостью, хотелось во второй раз, в третий, в десятый раз прочитать дорогое письмо.

Лукия пошла в поле. Солнце садилось. Группа ветряков махала крыльями на краю земли. Солнце подсвечивало их снизу, а ветряки как бы улетали за горизонт, словно черно-огненные журавли.

Здесь Лукия впервые обратила внимание на то, что с десяток строк в написанном карандашом письме были старательно вычеркнуты черными чернилами. Казалось, что чья-то чужая рука прошлась по этим страничкам из земляного солдатского окопа. У девушки почему-то исчезла радость. Возникло неясное, тревожное чувство.

Второе письмо пришло от Лаврина весной наступившего года. Оно, как и первое, было написано карандашом, но черные чернила опять затушевали много солдатских строчек. На этот раз было зачеркнуто вдвое больше, чем в первом письме.

Как только кончилась в церкви служба, Лукия прямо с клироса подошла к отцу Сидору и показала ему письмо. Она хотела знать, кто вычеркивает строчки в солдатском письме?

Отец Сидор быстро просмотрел написанное.

— В письме благочестивого воина никто не вычеркнет ни единого слова, — сердито сказал он.--А богомерзкие речи не токмо чернилами чернить, а наказывать за них следует.

Отдав Лукии письмо, он повернулся к ней спиной.

Но девушка не унималась. Она пошла к Давиду Чобитку. Тот, почему-то шепотом, объяснил ей:

— Военная цензура! Раскумекала теперь?

Лукия не очень-то «раскумекала». Ей не совсем ясно было, какие такие «богомерзкие» речи вычеркивает в Лавринонмх письмах эта чернильная и неумолимая «военная цензура». Целый день писала Лукия ответ Лаврину. Написала и про «военную цензуру», которая, окаянная, наполовину сокращает его, Лавриновы, писания. Но, должно быть, ответ не дошел до Лаврина, так как летом пришло от него третье письмо, в котором солдат спрашивал Лукию, почему она не пишет.

Девушка к ужасу своему убедилась, что и в этом письме чернилами была вычеркнута чуть ли не целая страница. Остались лишь многочисленные поклоны родственникам и начало фразы: «Житье наше солдатское, Лукиечка, скажу тебе...», а дальше пошло сплошное чернильное пятно. Кто-то старательно замарал целые фразы и отдельные слова.

Это было последнее письмо, полученное от Лаврина.

Глава тридцать четвертая
КАПИТАН


— Смир-р-рно-о!

Серый солдатский строй замер. Вперед выступил капитан. Сегодня он впервые принял командование над этим подразделением, и солдаты с интересом, настороженно приглядываются к новому командиру.

Лаврин оторопел от неожиданности. Он знает этого человека. Да, это он... Те же желтые ястребиные глаза... Тот же крючковатый нос... Вот он торопливо тычет в окровавленные пальцы зеленую трехрублевую бумажку... Как давно это было... Граф Скаржинский! Он!

Капитан Скаржинский обошел шеренгу солдат. Граф, как и полагал Лаврин, не узнал его. Годы изменили лицо Лаврина, он был обросший, небритый. В серой грязной шинели он ничем не отличался от сотен других бойцов. Только глаза Лаврина, серые и большие, не изменились. Зеленые огоньки ненависти пылали в них, но капитан Скаржинский не присматривался к солдатским глазам.

— Читайте приказ! — коротко бросил он.

Молча слушали солдаты приказ. В нем говорилось о том, что при ротах должны быть созданы гренадерские группы, вооруженные одними лишь гранатами и ножницами. Обязанность гренадеров — первыми бросаться в атаку, резать колючие проволочные заграждения неприятеля и закидать его окопы гранатами. Надо было отобрать людей для такой группы.

— Ну-с, — покрутил капитан усы, — кого же мы назначим?

И тут хриплый, простуженный в окопах голос вдруг возгласил:

— Никто не пойдет, ваше благородие. Кому же охота на явную смерть идти?..

Капитан побледнел. Широким шагом подошел к солдатам:

— Кто крикнул?

Лаврин замер. Выкрикнул сосед Лаврина, всегда тихий и кроткий Кузьма Левченко, родом с Екатеринославщины.

— Кто крикнул? — повторил капитан свой вопрос.

— Я, ваше благородие, — отозвался Левченко.

Капитан молча размахнулся и со всей силой ударил солдата по лицу. Тот покачнулся. Из рассеченной губы по подбородку потекла кровь.

— Сскот-тина!.. — процедил капитан. — Записать его первым в гренадерскую группу!

38