Лукия - Страница 42

К оглавлению

42

— Чтобы было с кем беседовать долгими зимними вечерами! — сказала она смеясь.

Действительно, с кошкой было веселее. Лаврин поглаживал ее мягкую шерсть, привязывал к нитке заячий хвостик и возил его по полу, забавляясь хищными прыжками кошки.

В печи потрескивали дрова, кошка жмурилась на огонь, горбом выгибала спину. Лаврин поужинал, разделся и лег на деревянную скамью около печки. Ноги после блуждания по лесу ныли, но спать не хотелось. В единственное окошечко заглядывала луна, вокруг лачуги застыл безмолвный лес, зимняя ночь неслышно плыла над чащей и синими тенями окрашивала деревья и снега...

Вспомнились мать, Лукия. Стало до боли обидно, горячий, как кипяток, гнев закипел в груди. Разве это жизнь — сидеть, как волк, в пуще, скрываясь от людей, не смея заглянуть в свою хату, к семье? Взять бы винтовку и пойти крушить тех, кто превратил его в волка. Чего еще ждать?

Усталый Лаврин заснул, и ему приснилось, что чужие люди осторожно подкрадываются к лачуге, обкладывают ее, как логово зверя. Как будто где-то рядом, чуть ли не у порога, фыркнул конь, как будто кто-то рванул ветхую дверь и вместе с морозом в лачугу ворвались страшные, неведомые чудовища, которые навалились на Лаврина неодолимой толпой. Еще не проснувшись как следует, Лаврин рванулся и увидел, что лачуга полна казаков. В открытую дверь валил морозный пар, за окошком фыркали и звенели уздечками казачьи кони. Кто-то громко сказал:

— Волчья нора, сгори она в огне! В такой глуши только черти на кулачки бьются!

Кто-то другой, обогревая дыханием пальцы, ответил:

— Да-а... Заехали. Коней жалко...

Лаврину больно скрутили за спиной руки, туго перевязали ремнем. Лаврин молчал, сцепив зубы.

— Выводи его! — прозвучала команда.

Светало. Старая лачуга одиноко выглядывала из сугробов. Двери были сорваны с петель, вход чернел разинутой пастью. На прибитом копытами снегу — окурки, пучки сена, рассыпанный овес. На порог вышла из лачуги кошка и, ступив на снег, брезгливо потрясла в воздухе лапкой. Затем села на пороге и жалобно замяукала.


Глава тридцать восьмая
МЕТЕЛЬ


С утра поднялась поземка, вдоль улицы свистел ветер, низко над землей гоняя белые дымки снега. А под вечер закрутила настоящая вьюга, забила, заснежила. Сверху сыпало, а снизу поддувала буря, пригоршнями срывала снег, бешено крутя его в воздухе. Над Водным танцевала густая седая мгла, разразился неистовый снежный буран, нельзя было отличить землю от неба.

Весь залепленный снегом, словно снежный сугроб, в хату ввалился Давид Чобиток. Лукия и старушка Федора бросились сметать с него снег. Чобиток сел на скамью, тяжело переводя дыхание.

— Ну и буран!..  — насилу вымолвил он. — Кабы не такое дело, бабушка Федора, я носа бы не высунул на улицу...

Лукию как будто что-то кольнуло. Выпрямилась, онемела. Глаза с тревогой впились в гостя. Только что она говорила со старушкой Федорой о Лаврине — буря-то какая, ни зги не видать, а он в лесу, в лачуге на курьих ножках... Как зверь какой-то, затравленный, загнанный в нору...

— Такое дело, — продолжал Чобиток. — Лаврина забрали.

Стон вырвался у Лукии. Пошатнулась старушка мать.

— Сам видел, как казаки вели его в волость. Узнал меня и помахал рукой. Потом крикнул: «Земной поклон матери и Лукии!». Хотел еще что-то сказать, но подскочил офицер и плеткой ударил...

Опечаленный, понурил Чобиток голову и замолк. Глубокая тишина наступила в хате. Только всхлипывала Лукия и, как безумная, гудела в трубе буря. Жутко заголосила старушка Федора:

— И на кого же ты, сыночек мой дорогой, покинул меня, несчастную? Уж не видать мне тебя обвенчанным с Лукией, горюшко ты мое!..

Как каменное изваяние, стояла бледная Лукия, прижавшись к стене, чтобы не упасть. Незаметно смахнул слезу Давид Чобиток. Сказал тихо, робко:

— А может, отпустят его?

Чобиток прекрасно знал, что никто не отпустит дезертира. О том, что Лаврин вернулся и скрывается, узнал уже давно. Даже новые теплые портянки передал однажды Лаврину через бабушку Федору. Нет, суд жестоко карал людей, которые не желали защищать «веру, царя и отечество». Не помилуют Лаврина. Может, где-то уже веревку намыливает палач, чтобы лучше захлестнулась вокруг шеи...

Не умел врать Давид Чобиток, и как ни старался, а утешительных слов не находил. Так и ушел, не утешив ни бабушку Федору, ни Лукию. Это была бесконечно долгая, страшная ночь. Охала и переворачивалась с боку на бок старушка Федора. Вьюга кидала в окошко снежную пыль, ветер надрывался в дымоходе, гудел и лютовал. Вся хата содрогалась от ударов бури. Вдруг старуха Федора поднялась и спросила:

— Лукия! Ты слышишь, Лукия? Как они узнали? Кто выдал Лаврина, Лукия?

Лукия вся похолодела. Страшные слова услышала она. Кто выдал? Ужас сковал руки и ноги. Не могла шевельнуть языком. Она выдала... Она...

Перед глазами стоял отец Сидор и недавняя исповедь. Она рассказала ему о Лаврине. Она сама выдала!

Внутреннее непреодолимое напряжение с каждой секундой возрастало все больше и больше. Все тело было как натянутая струна. Вдруг Лукия почувствовала, как мелко-мелко задрожали кончики пальцев. Истерический клубок подкатил к горлу, и Лукия разрыдалась с такой силой, что все ее тело содрогалось, как в лихорадке.

Перепуганная насмерть, вскочила старуха Федора, дрожащими руками засветила коптилку и увидела, что лицо Лукии посинело, как у утопленника. Схватила кружку, плеснула воды на девушку. Рыдания перешли в неудержимый хохот. Судороги свели Лукию. Она извивалась, как змея, хохот сотрясал ее тело. Старушка Федора с ужасом накинула на голову девушки черный платок, упала на колени перед иконой...

42